На вечную ПАМЯТЬ

И по снежной тропинке,
      мочою простроченной рыжей,
      Проведут и поставят к могильной черте…
      Леонид Чертков “ИТОГИ

] ] ]
      Бабье лето. Лесополоса — нечто среднее между высоким кустарником и низким лесом — млела и слегка плыла от обильного сентябрьского тепла. Где-то вдалеке, у степного горизонта стрекотал то ли комбайн, то ли трактор — звук этот настолько не вписывался в общую картину, что казалось: кузнечики в пыльной сухой траве трещат громче. Заросли шли рядами, как будто зеленые ширмы, разделенные серыми бугристыми полосами пахоты. Безлюдье. Только изредка — раз в час, или даже в два — пройдет поезд. Прогремит, пророкочет железяка, и снова давит на уши торжественно-монотонный стрекот кузнечиков…
      — Бей!
      — Николай Иванович, я вам того… Лицо ведь…
      — Бей!
      — Я вам нос расшибу, Николай Иванович, — с отчаянием и мольбой в голосе.
      — Я сказал: бей! Значит, бей со всей силы…
      Не у одного Ваньки дрогнуло сердце. Лица мальчишек напряглись, все они как-то подобрались….»Знаете что?» — Ванька оглянулся, повертел головой, потом решительно сорвал кепку с головы и, зажав её концы, намотал на кулак. «Помягче чтоб было» — пояснил он.
      Вместо того, чтобы принять боевую стойку, Учитель переминался с ноги на ногу, весь какой-то обрюзгший, расслабленный, смотрел поверх мальчишечьих голов на ватные кучи с серой подкладкой, неподвижно маячившие в выцветшей синеве…
      — Ну, Николай Иванович, я за последствия не отвечаю! — сказал, наконец, как отрезал, Ванька и, размахнувшись, стукнул Учителя с неожиданно вспыхнувшей звериной яростью и — чуть не упал, потеряв равновесие. Лицо подростка от неожиданного промаха настолько обескуражилось, более того — ошарашилось,— что остальные трое мальчишек не смогли удержаться и покатились со смеху.
      Ванька насупился.
      — Еще разок можно?! – спросил он обиженным тоном
      — Давай… — вежливо и спокойно, без всякой насмешки, злорадства или показа своего превосходства.
      Несколько ложных телодвижений, резкий замах, крепко сжатые губы и — в воздух.
      — Ничего себе!! — почти одновременно воскликнули мальчишки, и глаза их заблестели.
      ] ] ]
      Бег был спотыкающийся, нервный, ноги ходили не в такт Под ребрами лихорадочно сжималось сердце, ходуном ходили легкие, не хватало воздуха, мозг сверлила одна мысль:»Не успею!»
      И казалось, что не крупные холодные снежинки таяли на малиновой коже лба и щек, а текли слезы, хотя Мишка разучился плакать, хлюпать носом и пускать пузыри несколько лет назад.. И теперь: разбивали ли ему сопатку близ ступенек Дома культуры в соседнем селе или порол спьяну отец-тракторист из передовой краснознаменной бригады, ни слезинки не выкатывалось из Мишкиных глаз, только сухим блеском загорались они, как бы провоцируя: «А ну подкинь еще дровишек!» Верхние пуговицы не только куртки, но и рубашки расстегнул он сразу, как только пулей вылетел из школьных ворот, но даже попадавший на голые ключицы снег не охлаждал встревоженную душу мальчишки…
      197… год начинался морозно. Первого января холод сковал землю, но прошли зимние каникулы, и вот выпал первый сне . Вместе с ним потеплело. А потом посыпал еще и еще. Частью этот серый пух таял, не долетая до крымской земли, но частью все-таки садился на смерзшийся степной чернозем, припорашивая отаву и рыжий бурьян, заборы, дымящиеся трубами крыши хат, ворота, стволы и кроны низкорослых фруктовых деревьев •
      Первый раз Мишку посетило ощущение «чужих ног». Не починяются, подгибаются помимо воли… по всему»какая-то дрожь. Унять её — не хватает сил.
      А поле сейчас — как тюлевая занавеска его накрыла, такая же как в Мишкиной спальне на окне: белые верхушки — узлы — на самые различные манеры чередовались с темными, поблескивающими откосами, а в углублениях между ними синел ледок. Слева, уменьшаясь к горизонту, ребрились серебряные провода электролинии, как гигантская паутина, протянувшаяся от одной угловатой мачты к другой.
      Пять минут назад Мишка сидел за партой и сражался с зевотой и слипанием глаз.
      — Николай Иванович заболел, — сказала зауч, как тень отца Гамлета, возникшая в обшарпанных двойных дверях 9-го класса. Сие явление произошло через десять минут после звонка на урок геометрии.
      — Ура-а-а! — громогласно прокатилось среди, двух рядов парт, стоявших вкривь и вкось.
      — Что-что? — не понял Мишка, лежавший с закрытыми глазами на самой задней парте
      — Всем. по домам, дурак! — зашипел радостно Генка.
      — А вот за дурака ты щас получишь! — рванулся Мишка, круто оборачиваясь, но тут же осекся, застыв с приоткрывшимся ртом. Глаза и так бывшие слегка навыкате, выпучились еще больше…
      «Ну какие же они еще инфантильные!» — почти что с материнской нежностью подумала убеленная сединами завуч, попятившаяся от двери к классной доске. Она помнила довоенных школьников и уже не понимала нынешних акселератов, от которых в соответствии с внешним видом ожидала куда более сдержанной реакции. Выпускники! Однако та яростная свалка, которую устроили ~ «милые инфанты», сразу изменила тональность её мыслей, и в её голове сразу мелькнуло что-то насчет того, что стадо дебилов есть стадо дебилов и от этого никуда не денешься. Сейчас недельное расписание уроков — главный предмет её забот — пойдет наперекосяк, а в середине четверти плановая проверка районо. Боже, боже, как они напишут контрольные?! Особенно по математике…
      Около «вешалки», находившейся прямо в классе, пучилась и бугрилась «куча мала». Потрепанные пальтишки и курточки чудовищной гроздью выпирали от стенки, противоположной трем окнам, выходившим во двор с тополями. Завуч отвернулась от них. Посадка выпускников 58-ro года, Это, когда в Крыму еще не было канала, когда весь степной Крым был пыльной и жгучей пустыней, и вокруг школы — ни одного деревца и она проверяла тетрадки при свете керосиновой лампы. Черт возьми! Они были свято уверены в светлом коммунистическом завтра, и она, классная руководительница, со школьной бригадой садила кукурузу. И вот вода пришла, Днепр напоил иссохшие крымские степи, и тополиные саженцы разъехавшихся кто куда выпускников вытянулись выше школьной крыши, и скворцы; по веснам вьют в них гнезда…
      Мишка, плотный рыжий малый, — с минутным опозданием ринулся к вешалке, но опять остановился — мать твою так перетак! — сжал он кулаки: «Какая невезуха! Я же сегодня дежурю.. И он как проколотый воздушный шарик — опустился задом на чью-то парту. Рядом тонкий, как глист, и очкастый, как инопланетянин, круглый отличник Петра Курлов медленно собирал свой ранец: отдельно тетрадки, отдельно учебники во входивших в моду обложках всех цветов радуги, а об остроотточенных карандашах и заполненных до отказа ручках и образцовой готовальни говорить не приходилось; терпелив был, зараза, не по годам.
      В классах С… школы к миазмам развивающихся организмов постоянно примешивался запах платяного шкафа, нафталина и табака — табака не потому, что детишки курили, а потому что одна центральная газета дала рецепт от моли: положите листья табака. И вместе с тем — кислорода хватало всем. Дореволюционная постройка! Бывшая семинария — единственное здание, которому румынские фашисты дали пощаду в годы войны, сделав из него конюшню хозроты. Потолки — высоченные. Не достанешь взглядом. Сменить лампочку или побелить — это всякий раз выливалось в проблему…
      «Да, жили бедно, да,. жили плохо…Плохо! Живите лучше!» — подумала пришедшая в лирическое настроение. завуч и вдруг — атеистка и коммунистка! — добавила: «Бог вам — судья!»
      — Надька, Надька, захвати моё! — сладострастно хрипела Петренчиха, зажатая в углу с одной стороны чернявым Костиком, а с другой — налегал Генка с выражением неизъяснимого блаженства на угреватой физиономии.
      — Кони проклятые, отдайте моё норковое манто! — этот визгливый голос можно определить не глядя. Это Галька. Манто её, с позволения сказать, — фиолетового цвета и явно искусственной шерсти…
      Невообразимый шум ширился и растекался волнами. Завуч вздохнула. В окне сквозь голые тополиные ветви плыли похожие на гречневые блины облака…
      — Идем ко мне, Валентинка! – из коридора ласковый нежный голосок
      — Не заболел, а уехал, — с каким-то высокомерным сожалением наблюдая, как остервенело пихаются мордастые и задастыми одноклассники, — не столько сожалением, сколько чувством внутренней досады за человеческое существо вообще, и, может быть за то, что он принадлежит к категории рода человеческого вообще. Начитавшись научной фантастики, он как-то по-детски путал её с жизнью; впрочем не он один был инопланетянин такой….
      Петькины слова были Мишке как удар под дыхало. Как же он сразу не сообразил, что Николай Иванович, отличавшийся показательно образцовым здоровьем, заболеть никак не мог.
      Нет, здесь что-то не так. А эта очкастая скотина молчала…
      В мгновение ока привиделось: пустая комнатушка — опустевшая как гнездо сороки после вылета птенцов — да лай шустрой собачонки за дверью. И он уже негодовал на Петьку, который как учительский сынок, еще вчера знал — наверняка — что Учителя не будет, но молчал как рыба, как партизан на допросе, молчал все четыре урока и только сейчас сказал. Ну какой он друг после этого? Разве можно пойти с ним в разведку?! Ведь знай это раньше Мишка мог за одну большую перемену сбегать туда и обратно— полузащитник…
      ] ] ]
      Стреляли бродячих собак. Одна из них, уже раненная истошно выла, хрипела и металась по снегу.. Вот что значит — живое существо! Всё равно ведь смерть пришла — . вой не вой! Какой смысл в этих истошных предсмертных воплях?.! Ведь выстрел уже не вернешь обратно, охотники добивали собак. А эти глупые бездомные, но такие домашние животные., не боявшиеся людей, не понимали, что происходит…

Боль, досада, обида — все: это переплелось, перемешалось в какой-то вязкий клубок, комом застревавший в горле. Так и подмывало врезать кому-нибудь по морде или высадить окно так, чтобы стекло — вдребезги. Воздуху не хватало. Нервы! За сельпом он вырвался на финишную прямую. Дорога пошла под легкий уклон. Пробежав мимо колхозных мастерских, с ржавеющим под забором темно-красным облупившимся укладчиком, спущенные колеса которого наполовину вросли в землю, Мишка выскочил на улочку, в конце которой темнел заветный поносившийся, как пьяный, плетень. На секунду мальчишка замедлил свой бег, потом конспиративная закваска взяла свое и он проскочил в проулок; чтобы добраться до летней кухни со стороны огорода…
      «Николай Иванович! Николай Иванович, ну как вы так могли?! Николай Иванович, неужели вы нас бросаете?». — Мишка сам не заметил, как начал говорить языком Учителя, любимым словом которого было это самое «неужели». Этого не может быть! Николай Иванович, да мы за вас горы свернем и моря высушим!»
      ] ] ]
      Васька-тракторист», небритый, с вечно всклокоченной шевелюрой, похожий на кудлатого бездомного пса-бродяжку, вечно с алкогольным запашком, припадающий на правую ногу… Все члены партии и интеллигенты села единогласно обходили его стороной, как будто встретиться с ним предвещало несчастье на всю оставшуюся жизнь… Между тем Васька-тракторист, как ни странно, не чувствовал себя изгоем или, выражаясь стилем Гюго «отверженным»… Трактористом он никогда не был; изгнанный из членов коллективного хозяйства в первый же год своего членства, он подрабатывал на погрузках и разгрузках, пропадал где-то неделями, чтобы появиться вновь и вновь…
      Не стал исключением и приезжий специалист по теореме Пифагора и «а плюс бэ в квадрате», который также не горел желанием лицезреть Ваську-тракториста, а тем более еще и беседовать об отвлеченных материях. А некоронованный король полустанка С узнав о новом и чокнутом учителе, решил познакомиться и побеседовать за житуху, а заодно испытать, так ли силен сей бегун на длинные дистанции — по лесопосадкам.
      — Это, конечно, гвоздь! Это проблема, — он поднял грязный указательный палец: — Откуда он такой, сука, взялся?..
      Мысль о том, что кто-то живет не так, как все, не так как нужно, — живет неправильно — жгла душу Васьки, как уголек из печки, выпавший на ладошку.
      «А позвольте вас спросить: в чем дело? — Его надо заставить жить — жить. Правильно»…
      «Что он не может прийти в «забегаловку» и пропустить с мужиками пару стакашек «злодейки с наклейкой»? Что слишком здоровый? Не таких обламывали! Против лома нет приема.»
      В глазах мальчишек такое поведение никак не укладывалась в никакие рамки и служило предметом длительных и горячих дискуссий: ну никак нельзя было понять, кто же Николай Иванович на самом деле — трус или герой!
      Единственное, в чем они сходились — это в том, что ёмко выразил Ванька:
      — Своей смертью он не помрет!
      И хотя Мишка услышал только конец разговора — на узкой извилистой тропинке в лесопосадочных кустах идти можно было только по одному и Мишка поотстал, а сейчас догнал ребят — он сразу понял, о ком идет речь
      — Где-нибудь обязательно напорется, как пить дать, — мигом согласился он.
      Костик, как всегда, промолчал, но по лицу было видно, что и он придерживается того же самого мнения, что и его друзья. Нет, скорее все же — не друзья, скорее всего — ровесники.
      — Против лома — вот черт! — Мишка споткнулся на ровном месте, — нет приема..
      — «Акромя», — прорезался голос у Костика, — другого лома.
      Дальнейший путь до условленного места встречи они проделали в погребальном молчании. Пряный степной ветер шевелил верхушки акаций, немолчно трещали кузнечики, где-то ухала одинокая «гупупушка». Далеко у горизонта кучковались тучи, липли друг к другу ватные облака, и солнце палило совершенно по-летнему… Какое блаженство!
      Какая гармония и покой!
      Они шли гуськом, в затылок друг другу, и. Мишка был замыкающим. Ребята не знали, да и не могли знать, что скоро поднимающийся ветерок быстро выхолодит пространство и по-осеннему мокрый дождик — это вам не летнее парное молочко! — окажется чересчур холодным. Дрожащими и мокрыми вернутся они домой… Но они уже знали, что — «не высовывайся!»
      — Николай Иванович, а правда…
      — Ты чего замолчал? Муха что ли в рот попала?
      — А правда, что вас могут в тюрьму посадить за то, что вы нам секретные приёмы советской армии показываете?…